Гид по загранице от Федора Шаляпина, побывавшего на всех континентах, кроме Антарктиды

Посещая новые места, он с живым интересом относился ко всему, что его окружало, делая записи — иногда краткие, иногда подробные, часто сопровождая их зарисовками. Впечатлениями от увиденного певец щедро делился со своими друзьями и близкими, отправляя их из разных уголков света. В год 150-летия великого баса мы и публикуем его «путевые заметки» — своего рода путеводитель по странам мира, где главным рассказчиком выступает Шаляпин-путешественник.

Я осуществил давно желанную мечту — поехал за границу. Еще в Варшаве мне бросилась в глаза резкая разница со всем тем, что я видел на Руси и что наблюдал теперь. [...] Я насторожился, ощущая какое-то приятное беспокойство. [...] Здесь все росло густо, мощно, всюду чувствовалась любовная забота человека о своей земле, стояли среди полей каменные сараи, крытые черепицей, дымились трубы фабрик. Промелькнула мимо меня Вена, она показалась мне необъятной, а за нею сразу поплыли мимо пейзажи, которые я видел только на картинках и которые в действительности показались мне еще чудесней. Мелькнули горы, воздушные мосты, сказочные замки, каменные лестницы, и всюду какое-то праздничное благоустройство.

Я в Париже... Кусаю сам себя, потому что не верю и думаю, что все это сон. [...] О, Париж — так это ты! Ты, тот самый, о котором говорили мне еще в детстве Гюго, Дюма, всевозможные Понсон дю Террайль, Ксавье де Монтепен и другие многие. После завтрака меня повели смотреть Эйфелеву башню, я влез на ее верхнюю площадку и оттуда почти благоговейно, долго смотрел на огромный мировой город. Очень удивляло меня, что на башне мало французов. [...] Но приятели сказали мне, что башня — ерунда, в Париже множество красот, пред которыми она — ничтожество. Это снова удивило меня. Я понял ничтожество железной башни, когда присмотрелся к Парижу и попал в Лувр. Я кружился по этому музею, опьяненный его сокровищами, несколько часов кряду, и каждый раз, как только у меня было свободное время, снова возвращался туда. Смущало меня и поведение соотечественников, некоторые из них публично показывали такие фокусы, что становилось стыдно за них. [...] Господин в поддевки воткнул горлышко бутылки в свой волосатый рот и единым духом высосал все ее содержимое, очевидно, желая демонстрировать мощь и силу своего желудка. Французы ахали, находя, что это — поистине удивительно! Но мне стало не по себе, я думал, что Русь не только этим должна быть интересна для Европы. А такие и подобные фокусы показывались русскими довольно часто. [...] Хорошо за границей, великолепно в Париже, а все-таки меня, серяка, тянет в мою несчастную Россию — здесь очень над нами смеются, и это так обидно, что иногда чешутся кулаки.

Я получил телеграмму от миланского театра La Scala, мне предлагали петь «Мефистофеля» Бойто и спрашивали мои условия. [...] Чудесная, милая страна очаровала меня своей великолепной природой и веселостью ее жителей. В маленьком погребке, куда я ходил пить вино, его хозяин, узнав, что я буду петь Мефистофеля в Милане, относился ко мне так, как будто я был самым лучшим другом его. Директор La Scala, инженер по образованию, принял меня очень радушно, сообщил, что репетиции у них уже начались и что меня просят завтра же явиться на сцену. Под сиреневым небом Италии с удовольствием вспоминаю мою ледяную Россию и пью за здоровье моих друзей. [...] Усиленно репетируем «Мефистофеля». Слава богу, все идет хорошо. И я здесь пришелся, кажется, по душе. [...] Время, проведенное в уборной до выхода, я никогда не забуду. Сколько оно мне стоило душевных потрясений. [...] От итальянских оперных артистов трудно ждать чего-нибудь глубокого, так как это народ в высшей степени невежественный, я глубоко уверен, что все персонажи, поющие со мной, едва ли даже слышали об имени Гете, а что касается того — читали ли — и речи быть не может. Это все люди, обладающие более или менее голосами, но не более. Разумеется, поэтому, какой огромный успех выпал на мою долю. Италия слышала очень много Мефистофелей, но так все привыкли к тому, что на сцене мечется чертенок с бородой и усами (употребляющий усатин), и так все были уверены, что в сцене с крестами Мефистофель будет глотать шпагу, что, конечно, были поражены моею мимическою сценою с крестами, и театр, как один, загоготал «браво». [...] При гробовом молчании начался «пролог», и вот, вопреки всем традициям итальянского театра, в котором не аплодируют до конца акта, в средине «пролога» грянул такой гром аплодисментов, какого я никогда не слышал, да, вероятно, и не услышу. Я сам не ожидал такого успеха, и когда, после спектакля, я, лежа в кровати, переживал впечатления дня, я представлялся самому себе каким-то Ганнибалом или Суворовым, с тою только разницею, что я переехал Альпы в вагоне железной дороги. [...] Я был горд тем, что на мою долю выпало счастье представить русское искусство, еще не имеющее должного престижа на Западе, в самом строгом из городов мира — в Милане.

Вскоре я получил приглашение петь в Монте-Карло, в театре Рауля Гюнсбурга, человека известного во всей Европе, Америке, Азии, Африке и вообще во вселенной, а также, вероятно, и за пределами ее. Монте-Карло — один из красивейших уголков земли — имеет, благодаря окаянной рулетке, весьма скверную репутацию, но театр там — хороший, и отношение к делу в нем такое же прекрасное, как везде за границей. Все артисты, хористы, музыканты работают за совесть, с любовью к делу, все аккуратны, серьезны, и работа идет споро, весело, легко.

Я еще никогда не пел в Германии и поехал в Берлин с большим любопытством. [...] Ехали весело, останавливались на станциях, где заранее по телеграфу заказывались для нас завтраки и обеды и где собирались люди из ближайших селений смотреть, как мы едим, пьем, поем и даже пляшем. Дорогой в каждом вагоне образовались филиальные отделения Монте-Карло: играли в карты, но главным образом в «носы», то есть, проигравшего щелкали картами по носу. Весьма педагогическая игра. Германия — извините, пожалуйста! — тоже очень интересная и культурная страна, хотя в ней чувствуется некоторая связанность и тяжесть, не замеченные мною во Франции и Англии. Слишком часто бросается в глаза лаконическая надпись «Verboten». И еще «Abort». Слова эти пишут очень четко, огромными буквами. Я знал, что «Verboten» значит «запрещено», а слово «abort», знакомое мне только в одном смысле, долго вызывало у меня недоумение. Такое, казалось бы, благоустроенное государство и — вдруг... Странно! С первых же дней я почувствовал, что, в противоположность соседним культурным странам, в Германии понятие о свободе — чисто философское понятие и подчинено понятию — порядок. [...] По приезде в Берлин мы быстро прорепетировали в Королевском театре все оперы. «Verboten» всячески мешал мне, а также товарищам-итальянам, французам, но дружными усилиями мы его преодолели. Первым шел «Мефистофель». «Мефистофель» очень удивил немецких драматических артистов. Кроме Барная, которого я уже знал как режиссера Королевского драматического театра, ко мне в уборную приходили и другие артисты, удивленные тем, что я играю оперу как драму. Я выслушал немало тяжеловесных комплиментов, построенных очень многословно и прочно.

Я получил предложение петь в Нью-Йорке. Я давно уже интересовался Новым Светом и страной, где какие-то сказочно энергичные люди делают миллиарды скорее и проще, чем у нас на Руси лапти плетут, и где бесстрашно строят Вавилонские башни в 60 этажей высотою. Прежде всего мое внимание приковала к себе статуя Свободы, благородный и символический подарок Франции, из которого Америка сделала фонарь. Я вслух восхищался грандиозностью монумента, его простотой и величием, но француз, который всю дорогу немножко подтрунивал над моими представлениями об Америке, сказал мне: «Да, статуя — хороша и значение ее — великолепно! Но — обратите внимание, как печально ее лицо! И — почему она, стоя спиной к этой стране, так пристально смотрит на тот берег, во Францию? Меня встретили какие-то "бизнесмены" — деловые и деловитые люди, театральные агенты, репортеры, — все люди крепкой кости и очень бритые, люди, так сказать, "без лишнего". Они стали расспрашивать меня, удобно ли я путешествовал, где родился, женат или холост, хорошо ли живу с женой, не сидел ли в тюрьме за политические преступления, что я думаю о настоящем России, о будущем ее, а также и об Америке? [...] "Ол райт!" — сказали они и сделали "бизнес": на другой день мне сообщили, что в газетах напечатано про меня нечто невероятное: я — атеист, один на один хожу на медведя, презираю политику, не терплю нищих и надеюсь, что по возвращении в Россию меня посадят в тюрьму. Невольно вспомнилась Италия, где под каждое окно можно прийти с гитарой и спеть серенаду любимой женщине. Попробуйте спеть серенаду здесь, когда любимая женщина живет на 49-м этаже. Вокруг стоит адский шум, как будто кроме существующего и видимого города сразу строят еще такой же грандиозный, но невидимый. В этой кипящей каше человеческой я сразу почувствовал себя угрожающе одиноким, ничтожным и ненужным. Души тут ни у кого нет, а вся жизнь в услужении у доллара. Был я в концерте (симфоническом) и в театре оперы, судя по мордам, никто ничего не понимает, и все пришли, хоть и с большим интересом, однако устают, потеют от желания постичь, хорошо это или плохо. [...] Наконец я в театре "Метрополитент", наружный его вид напоминает солидные торговые ряды, а внутри он отделан малиновым бархатом. По коридорам ходят бритогубые, желтолицые люди, очень деловитые и насквозь равнодушные к театру. Девицы танцуют в таких костюмах, какие употребляют самые низкопробные кафешантаны. Бедное, бедное искусство. Да, Америка скверная страна, и все, что говорят у нас вообще об Америке, все это сущий вздор. Вся жизнь в работе — в каторжной работе, и кажется, что в этой стране люди живут только для работы. Там забыты и солнце, и звезды, и небо, и бог. Любовь существует, но только к золоту. [...] Я все больше и больше имею успех. Теперь могу сказать, что сделался популярным в Америке и американцы не выговаривают моей фамилии, как прежде — "Чарлапайн", а называют меня "Шарлапин". Это уже что-нибудь (лучше).

Отправляюсь в Южную. Да, в Buenos-Aires — посмотрю еще на Южную Америку. Это необходимо, чтобы окончательно и бесповоротно спеть гимн нашей Великой и единственной России. Много у нас пакости на Руси, но много и любви к высокому, чистому. Безалаберна наша публика, но в своей безалаберности все-таки с интересом относится ко всему, что являет собой искусство. Сейчас, уже на пароходе, хочу тебе похвастаться огромнейшим успехом, вернее триумфом в Париже. Этот триумф тем более мне дорог, что он относится не ко мне только, а к моему несравненному, великому Мусоргскому, которого я обожаю, чту и которому поклоняюсь. Как обидно и жалко, что ни он, ни его верные друзья не дожили до этих дней, великих в истории движения русской души. [...] Я счастлив, как ребенок, — я еще не знаю хорошо, точно, что случилось, но чувствую, что случилось с представлением Мусоргского в Париже что-то крупное, большое. При переезде через экватор устроили празднество в честь Нептуна, купали людей, впервые переступавших экватор. Удивительный порт Рио-де-Жанейро привел меня в совершенный восторг своею живостью, красивой пестротой и какой-то блестящей праздничностью. Казалось, что здесь люди трудятся играючи, так легко и весело кипела жизнь. Здесь все напоминало милую Европу — и масса людей латинской расы — итальянцев, португальцев, французов, испанцев, характер зданий и, наконец, прекрасный только что отстроенный театр, какого я еще не видел. На дело здесь смотрели тоже по-европейски, и спектакли, прилично поставленные, шли с большим успехом.

Очень поразил меня своим суровым видом остров св. Винцента, совершенно голый и какой-то обожженный, точно камень, упавший с неба. Мне сказали, что на всем острове растет только одно дерево, которое туземцы считают священным. Эти туземцы тоже голые, как их земля, изумительно красивы, точно отлиты из великолепной бронзы древними греками, чародеями пластики. На Мадере мы, конечно, пили крепкий сок благословенной земли и ездили по камню улиц острова не на колесах, а на полозьях. Это не потому, что мы излишне вкусили мадеры, а уж такой порядок там, чтобы и в трезвом виде ездить по камням на полозьях. В некоторых уездах Вятской губернии тоже и зиму, и лето ездят на санях — мне приятно было вспомнить это, хотя в Вятской губернии поступать так заставляют болота. Чем больше черти таскают меня по свету, тем больше вижу я духовную несостоятельность и убожество иностранцев, особенно же американцев. [...] Искусство для них — лишь только забава, и если им скажешь, что искусство — потребность жизни человечества, они разевают свои совиные глаза, медленно хлопают веками и говорят, с усмешкою, что потребность человечества — это монета, за которую предоставляются удовольствия как низшего, так и высшего порядка. [...] А, каково?

И вот я в Лондоне, с труппой, собранной Дягилевым. Репетирую, осматриваю город и убеждаюсь, что узнать его, осмотреть его богатства можно, приблизительно, года в три, не меньше. Особенно поразил меня Британский музей, этот грандиозный храм, где собраны изумительнейшие образцы мировой культуры. И вообще весь Лондон, от «доков» до Вестминстерского аббатства, вызвал у меня подавляющее впечатление своей грандиозностью, солидной и спокойной уверенностью его людей в их силе, их значении. Снова попал в ад кромешный — работать приходится через день (в две недели, что я в Лондоне, пропел уже семь спектаклей). А завтраки, а обеды, визиты. Сколько время приходится тратить только на одни переодевания, то визитку, то пиджак, то смокинг, то фрак. С одной стороны, это и хорошо, но, с другой, без привычки — нашему брату — утомительно. Лондон кончаю, осталось всего три спектакля, из которых один пою завтра. [...] Ну что же сказать о сезоне?! 5 + + + + + вот отметка за спектакли. Я, в добрый час сказать, — нанизываю здесь мои спектакли, как жемчуг, один к другому, который лучше — не знаю.

Ночами, когда город оголяется, зажиточный люд прячется в дома, — лондонские улицы, как улицы всех городов мира, показывают человечье горе и нищету. Являются какие-то молчаливые испитые женщины с детишками на руках. Когда такой женщине дашь шиллинг, она немедленно несет его в ближайший бар. Алкоголиков в Лондоне множество, днем они незаметны, а ночью становятся видимы, точно гнилушки.

Завязался с контрактами Америки и Австралии на несколько лет и, конечно, вынужден исполнить подписанные обязательства. Что же делать? Уехал из России без гроша, и пришлось продать черту душу — продал! Не моя вина. [...] Завтра буду петь двадцатый концерт. В четверг спою двадцать первый, а потом уеду в Сидней, чтобы сесть на пароход и покатить в Новую Зеландию. Там в двух городах по два концерта в каждом, и контракт закончен. [...] Порядочно устал и надоело чертовски. Австралия ничего себе страна, и меня тут весьма почитают. В Мельбурне, например, в городе небольшом (сравнительно) в течение двадцати двух дней я спел десять концертов, и почти все переполнены. Каково?.. В Сиднее в течение семнадцати дней восемь концертов. Здесь, в Аделаиде, в течение недели три концерта. Это почти по-русски. В Австралии — безболл, футболл, бокс и вообще всякие физические забавы делают все тверже и тверже англицкие сердца и мозги. Жить с ними даже и издали скучно и противно. Богаты, ничего не знают и ничем не интересуются, кроме вышеупомянутых спортов. Нас, русских, считают дикими и музыку нашу такою же. Много нужно духовного напряжения и, кажется, способностей, чтобы заставить их слушать музыку русскую и в особенности на русском языке. Я горжусь — это мне все-таки удается!

Сейчас уже едем в Штутгарт — проездом опять был в Kitzbuhel'e — райское место. Что за солнце, что за горы! Есть от чего прийти в восторг даже телячий. Я затрудняюсь передать чувства, которые сейчас переживаю здесь. Просто-напросто: я в России!!! Хожу по «пензенским» или «саратовским» улицам. Захожу в переулки. Старые дома деревянные, железные крыши, калитка, а на дворе булыжник, и по нем травка. Ну, так, как бывало у нас в Суконной слободе. Говорят все по-русски, живу в гостинице в виде как в «Орле». Наслаждаюсь всем этим безумно. Жаль уезжать!!! — подвезло нечаянно. Думаю года через два закончить мою актерскую карьеру и на старости поселиться в деревне, в горах в Тироле, здесь, например, в Kitzbuhele'e. Тут очаровательно. Народ славный, простой, крестьянский, а природа имеет четыре времени года, то есть весну, лето, осень и зиму с большим снегом и даже морозами до 18-20 градусов — и красота необыкновенная — могучая. С середины сентября начинаю снова работу. Поеду, вероятно, в Грецию, в Болгарию, в Турцию и в Палестину, а там снова буду в Будапеште, Вене и, кажется, в Швейцарии.

Послезавтра опять еду, и на этот раз очень далеко — в Китай и Японию. Признаться, я так устал от путешествий, что и Япония, и Китай как-то не вызывают во мне интереса. [...] Идем неподалеку от экватора. Страшно душно и жарко. Но сегодня пролил дождик, и стало вдобавок сыро. Через три дня будем на Цейлоне в Коломбо, а 28 января мой первый концерт в Токио. Завтра приезжаем в Сингапур. Восторженно смотрю на японского художника. Как просто, как наивно и как четко нарисована природа. [...] Я очень давно, еще в бытность в России, мечтал побывать в Японии. Теперь я счастлив, что мечта эта, наконец, осуществилась. Никогда не забуду тех впечатлений, которыми подарила меня эта сказочная страна, наяву оказавшаяся еще лучше, чем в воображении. Еду в Харбин, пробуду там до 15-го. Потом буду в Тяньц-зинь и Пекин, а там числа 28-го снова возвращусь в Шанхай. Потом поеду в Манилу, а из Манилы опять в Токио и оттуда уж через Америку домой. Еду в Пекин, Тяньцзинь и Шанхай — на вокзале уже человек пятнадцать, не больше. Нет фашистов, нет монархистов, просто люди, любящие меня, артиста, пришли поцеловаться. Приехал в Шанхай — два концерта полных и, конечно, успех! Но к третьему концерту (получили сведения из Харбина) — прокламации: «ни одного цента на концерт Шаляпина! Он — враг эмиграции!» [...] Черт с вами, не желаю ни за какие деньги петь вам... Видишь, какой я капризуля. В Японии встретили меня с музыкой, даже (удивительно) школьники и школьницы в их мундирчиках толпами пришли встретить на пристань. Но после я поехал в Китай, то есть в Шанхай — и после в Маньчжурию, то есть в Харбин. По дороге во всяком городе встречали меня русские — к чему бы? Но позже я заметил, что в моем лице им хотелось бы видеть императора — так и говорили: «Царя у нас нет, остались только вы, Федор Иваныч!» Это мне показалось и смешным и, скажем прямо, отвратительным. Поэтому стал я как можно больше сторониться и приемов, и банкетов, и прочих церемоний.