«Ах, этот ласковый май 2008-го!»
Но только в одном я по-настоящему уверен: у моего народа невероятно развит метаболизм. Да, это звучит слишком физиологично, но что есть, то есть. Наше общество способно глотать и усваивать быстро и без мучительных расстройств то, что другие цивилизации переваривали десятилетиями. Это легко доказуемо. Достаточно вспомнить мой опыт главного редактора Robb Report. Это было очень любопытное время. Исключительное. Я пришёл в RR на пике увлечения нации вещным миром. Я прокатился, как сёрфер, на гребне этой волны. Пережил её обрушение и удалился, когда это время — нет, не повернулось вспять, но стало растворяться, чтобы однажды на него изумлённо оглянулись все те, кто так страстно переживал его. Прошедшее время. Время, потерянное безвозвратно.
Это время не принято славить. На него оглядываются снисходительно. Одни вспоминают с улыбкой, как пьяный загул, другие — с осуждением: мол, в то время мораль и этика совсем оставили пределы России. Время, когда вещи и вожделение их совершенно вытеснили любые идеи. Последняя претензия как минимум не точна: представить и описать человека через вещи, с которых не сняты ценники, — вполне себя идея. Она восходит к пифагорейскому «всё есть число». Но нам пока не дано чисел для описания некоторых состояний человека. С расшифровкой генома дело подвигается. Но тогда ни у мира, ни у России этих чисел не было.
Пресловутый материализм нашей страны конца нулевых не был прагматичным. Он был замешан на идеализме, порой с отчётливо мистическим оттенком. Иначе чем объяснить готовность части граждан РФ платить втридорога за предметы роскоши на территории РФ? Желания неутолимы. Контакт запястья с золотым корпусом часов Hublot вполне физиологичен и может переживаться как форма нежности. Но долго ли она волнует? Месяц? В итоге всё сводится к ловле чужих жадных взглядов на твои часы. Руль Ferrari Enzo — тактильность другого рода. Более прочная, более физиологичная. Но суперкар — существо более социальное, чем человек. А социум в XXI веке ополчился на автомобили, уничтожая камерами наблюдения на дорогах всякую незаурядность. А в собянинской Москве жизнь суперкара и вовсе стала несносной. Материя, в отличие от идей, ненадёжна, уязвима. Любая вещь ищет почётного контекста — растворения в мире идей. А почёт, в отличие от прибыли, плохо поддаётся исчислению. Поэтому всё статусное искусство — любое искусство, заточённое в особняках Рублёвки и Новой Риги, — открылось со временем посторонним взглядам.
Почёт сценичен. Русский авангард потребления конца нулевых стремился к признанию у лучшей части Земли, как её себе тогда представляли в России. Заповедное время! Как мы были упрямо, навязчиво, беззастенчиво открыты Западу. Как мы хотели быть приняты везде и всеми, пусть даже без понимания. Но, конечно, больше всего — в лучших домах Лондона.
Эпоха потребительского экстаза в России — не дурной сон, не обманчивое, ненадёжное воспоминание о позавчерашнем загуле. Она оставила отчётливые отметки на шкале времени, она осязаема, как эрекция. Она и была эрекцией, грубо говоря, стояком — притом вечным, как всегда кажется тому, у кого пока стоит. Она отмечена бесстыдным взлётом цен на нефть — 148 долларов за баррель, как сейчас помню. Но этого было недостаточно в качестве доказательства ума или доблести. Требовалась сцена, символическое признание силы. Так, кстати, и возникла в истории триумфальная колонна. А вы думали что она обозначает?
И символические триумфальные колонны стали вставать сами собой, как только в русский 2008-й пришло долгожданное тепло и он распустился «зеленью». В начале года «Зенит», краса «Газпрома» и душа Алексея Миллера, выиграл Кубок УЕФА. Через несколько дней в Канаде Россия с Овечкиным впервые за 15 лет взяла золото чемпионата мира по хоккею. Ещё через неделю и теперь уже впервые в истории Дима Билан покорил «Евровидение». Странно и теперь уже страшно представить, что по поводу этой победы никто не смел плеваться. Потому что всемирный почёт, взращённый «зеленью» нефтегазовой выручки, был для страны вопросом веры. «Believe!» — пел Дима Билан. Ах, этот ласковый май 2008-го! Он не кончался, он стал знойным летом. В июне случилось и вовсе невозможное: устойчиво дурная, бедовая сборная России по футболу дошла до полуфинала чемпионата Европы под водительством голландского тренера, нанятого Романом Абрамовичем, обыграв самих голландцев.
О чём ещё можно мечтать? Что ещё может утвердить правоту нашей жизненной силы, извинить нашу прямоту, неотёсанность и даже некоторый моральный релятивизм? Где остановится этот триумфальный марш варваров? Где случится финальное насыщение? У каждой волны гуннов была своя финишная черта. В старой европейской истории этим манящим ориентиром служили Рим, Константинополь, Иерусалим, Париж. А вот священной землёй лихого русского шопинга конца нулевых стал не Рим. И не Париж, не Нью-Йорк, не Пальма-де-Майорка, как грезилось Михаилу Шуфутинскому, а Монако. На исходе лета 2008-го, 29 августа «Зенит» в матче за Суперкубок обыграл в Монако «Манчестер Юнайтед» и был провозглашён сильнейшей командой Европы. Произошедшее после памятно свидетелям твёрже, чем сама победа команды, патронируемой четвёртым на тот момент концерном мира по капитализации. Ещё пенилось шампанское на палубах российских суперъяхт в марине Монте-Карло, а с запада Атлантики неудержимо накатывало цунами экономического кризиса, разогнанное всё той же страстью неумеренного потребления.
В октябре 2008-го глава и основатель издательского дома Independent Media Дерк Сауэр собрал главных редакторов журналов, чтобы спокойно и тихо, как умел только он, сообщить, что теперь нас ждут другие времена. На следующий день я впервые в жизни выпил с утра просекко — за упокой эпохи, которая и не была никакой эпохой — так, лишь весёлой и беспутной главой романа воспитания моего Отечества.
Каюсь — мы в Robb Report этот день приближали, как могли. Уже в первом номере, который я делал как главный редактор, на обложке появился манифест будущих, ещё почти неразличимых времён: портрет копчёного леща на антикварном столе в Плёсе, состоявшемся вскоре как русский Портофино. Когда в январе кризисного 2009-го в Москве стих безумный дорожный трафик, ибо многие экономили на топливе, мы поместили на обложку Robb Report два лежака на фоне бледной российской природы с заголовком «Новая скромность». Спустя 10 лет такой сдержанный почвеннический тон станет общим местом маркетинга революционно разросшейся российской HoReCa.
Вы смеётесь теперь слову «элитный». 15 лет назад им кишела вся реклама, все пресс-релизы дорогих продуктов рынка роскоши. Мы составили словарь «запретных» слов Robb Report, и «элитный» открывало этот список.
Мы не были пророками — скорее экзорцистами. Мы изгоняли время «загула» русской цивилизации. В нашем небольшом, но совсем не скромном журнале мы возвращали достоинство русскому языку, не дожидаясь никаких заседаний в Кремле по этому поводу. Заседания пришли много позже. Мы как могли, в меру своих сил, тихонько переворачивали передний край потребительского фронта с дурной головы на ноги, служили этой голове вытрезвителем. Это время, как я уже говорил, теперь принято ругать или в лучшем случае вспоминать с неловкой улыбкой. Кто сегодня отважится спорить не с красотой вещей, не с их вечной соблазнительностью, а с тем, что вещи следует описывать через человека, а не человека через вещи?
Однако спор о том, можно ли было прожить то время иначе, — заведомо пустой спор. Оно было неминуемо и неотвратимо. Сегодняшние нравственная строгость, едва ли не избыточная идейность и упорядоченность России, пришедшие в нашу жизнь плавно и подспудно, а вовсе не после резкого переворачивания листка календаря на 24 февраля 2022 года, были бы совершенно невозможны без консюмеристского умопомрачения конца нулевых. Как поздний Толстой — моральный наставник мира — не состоялся бы без былых своих загулов в публичных домах Петербурга и Москвы. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — ехидничал о русских Достоевский устами своего героя. Не-а, не получается. Широк и его превосходный метаболизм.