Предел прочности

Я отправлялась в Тибет на месяц в странной компании добродушного челябинского капиталиста, брезгливого немецкого галериста и Олега Кулика, занявшего в недавнем опросе экспертов дружественного RR журнала Art & Antiques второе место среди здравствующих русских художников после Ильи Кабакова. С собой я уносила воспоминание об изумлённых лицах приятельниц, не признающих никаких других приключений, кроме тех, что случаются в SPA-центрах, гигантский рюкзак, спальник икучу приятельских советов Роберта Турмана, одноглазого буддиста, профессора Колумбийского университета, писателя и любимого отца своей знаменитой дочери Умы. Скорый поезд Пекин — Лхаса, идущий безостановочно в гору, был заполнен болтливыми туристами и подушками с кислородом. Набор высоты был прямо пропорционален нарастанию головной боли, и к концу железнодорожного путешествия все дыхательные трубки были разобраны. Всего 100 лет назад в Запретный город Лхаса попасть было не менее сложно, чем на Луну. На сотнях маленьких блокпостов любого нездешнего тут же разворачивали. Этот высокогорный край жил своей жизнью, своим буддизмом, не нуждаясь ни в ком и ни в чём, намеренно законсервировав свои традиции. В 1949 году Китай взял Тибет себе. Через полвека, когда КНР принялась строить капитализм с социалистическим лицом, китайские турагентства начали продавать «модный уикенд в Лхасе» — и в потерявшую свой мистический статус столицу империи Будды потянулись бесконечные вереницы китайцев, любопытствующих международных путешественников, а также ловцы выветривающегося духа. Несмотря ни на разноплеменную толпу зевак, ни на китайские кварталы, плотным кольцом обступившие исторический центр, Лхаса впечатляла. Повсеместными лавчонками, торгующими мясом яков, каменными домиками с резными узорами на цветных ставнях, запахами не вполне понятного мне происхождения, узкими петляющими улочками и особенно людьми. Съехавшиеся со всего Тибета, в шубах из шкур яков, в цветных сарафанах и вплетёнными в косы коралловыми бусами, они методично обходили по часовой стрелке священный храм Джоканг на главной улице Баркхор. Крутили в руках молитвенные барабанчики, бормотали мантры, простирались у входа в храм и не обращали никакого внимания на неумолкающие щелчки фотоаппаратов. Мне вдруг стало тошно быть зрителем. Я зашла в близлежащую лавку, купила себе тибетское платье, вплела в косы длинную бахрому и пошла по Баркхору по часовой стрелке, как и положено. Крошечная бабушка с подагрическими пальцами тихо подошла ко мне, потрогала мои «тибетские» косы, щербато улыбнулась и принялась целовать мне руки. Я стояла как вкопанная, не понимая, что происходит, а она достала из кармана горсть конфет, полученных от туристов, быстро сунула их мне в ладони, ещё раз радостно оглядела моё платье и с бегущими по щекам слезами еле слышно прошептала: «China — no». Я села на корточки и зачем-то разревелась. После Лхасы мы взяли напрокат джип с тибетским водителем и, утрамбовав в бардачок пачку разрешений на посещение разных провинций, отправились вглубь. Запрятанные в красные одежды монахи, презирающие китайцев, но пользующиеся мобильными телефонами, недолюбливающие туристов, но умеющие хорошо считать деньги, в ответ на улыбку угощали меня чаем, отказываясь от чаевых. Скучающие ламы с пристрастием обучали читать мантры. Голодные кочевники разрешали погреться у очага в изъеденном ветрами шатре, давая понянчить своих младенцев. А сгорбленные от полевых работ крестьяне приглашали в свой деревенский дом, чтобы накормить сладким хворостом, испечённым для внуков. И если первое время в голове предательски возникал, как сказал бы Ленин, подлый мелкобуржуазный вопрос — сколько раз в год моет руки месивший тесто и из какой воды сделан чай, — то вскоре это прошло. Между тем моё тело страдало. На четырёх километрах было трудно дышать. От многочасовых переездов болели колени и страшно ломило мышцы. Одежда смачно выдыхала пыль, но её негде было стирать — любой ночлег на пути был скорее похож на приветливую тюремную камеру, чем на отель. Если в больших городах, вроде Шигадзе и Лхасы, встречались номера с отоплением, горячей водой и ванной, то в деревнях и посёлках мы, коченея, спали в убогих ночлежках, с семью койками в комнате. Бегать по нужде приходилось во двор; и хотя на дворе была осень, спины спящих собак ночью покрывал иней. Иногда мне везло, и на мою долю выпадал семиспальный суит с дополнительной опцией в виде буржуйки. На высокогорных тибетских плато не растут деревья, а значит, нет дров. Топят печки здесь кизяком и готовятся к зиме тёплыми днями, слоняясь по полям за яками и собирая за ними подсушенные солнцем «дрова». За яками мне ходить не пришлось — я просто бегала к накрытой целлофаном поленнице с эмалированным тазом из детства и набирала гору дерьма. В скором времени я наловчилась быстро затапливать печку, и художник номер два земли русской регулярно прибегал ко мне в гости пить чай. Зато я видела пейзажи. Разноцветные серо-буро-малиновые холмы, похожие на тела в синяках. Озёра с отражениями заснеженных пиков. Под грозовыми тучами ярко-жёлтые поля с пасущимися стадами яков. Горные речки цвета отбеливателя. Я гуляла по королевству Шанг-Шунг, древнему пещерному государству, не упомянутому в китайских путеводителях, и чувствовала себя единственным его гостем за последние лет сто. Сюда никогда не добирались туристы — только редкие путешественники, и узкие переходы от пещеры к пещере слегка осыпались у меня под ногами. В податливой породе были вырублены многокомнатные квартиры, больше похожие на капсулы. В каких-то из них были многовековые фрески, в каких-то козлиные шкуры для ночлега бывающих здесь пастухов. Перейдя по увешанному ячьими черепами мосту, я уткнулась в миниатюрную версию Памуккале. И лёжа в природных известковых ваннах с горячей термальной водой тропического оттенка, я смотрела, как падающее за горизонт солнце делает королевство Шанг-Шунг ещё на один день древнее.
Невыносимее всего было чувство голода. Оно росло по мере удаления от Лхасы и подкреплялось скудеющим меню. Запасы съестного быстро закончились, а импровизированные едальни с частотой одна на 100 километров предлагали стандартный набор из китайской картонной лапши быстрого приготовления, кока-колы и чудовищного тибетского чая, похожего на бульон — с солью, маслом и салом. Я была готова пожертвовать многим ради ломтя пармезана. Я мечтала о консервированной фасоли, ложке савойского мёда и пачке печенья «Юбилейное». Но ни еду, ни удобства нельзя было купить ни за какие деньги. Мы двигались дальше, мимо картинного Эвереста, в сторону священной горы Кайлас. Кулик покупал бесчисленные тханки (нарисованные на ткани картины), челябинский миллионер дарил нам бесконечные сведения об окрестностях, а брезгливый галерист отложил наконец газету, которую читал первые две недели и которой на самом деле отгораживался от пугающе дискомфортного мира. Я же модифицировала свои представления о роскоши. Роскошью здесь была тонкая струйка горячей воды из душа, уныло торчащего из облезлой стены. Яичница с помидорами, поджаренная на кунжутном масле. Самодельная сгущёнка из китайского сухого молока и китайского сахара. И электрическая розетка в джипе... Со времён Харера и его «Семи лет в Тибете» здесь мало что изменилось. Паломники всё так же тащились через всю страну к священному Кайласу и обходили его по часовой стрелке, очищая карму. Обойдённый 108 раз, Кайлас даровал нирвану. Не сказать, чтобы я в это верила, но преодоление сложностей стало мне в удовльствие, и я отправилась в трёхдневную 56-километровую кхору. Мои ноги ныли от усталости. Снег был колким и мокрым, а ветер, который, как мне казалось, назло насылала на путников гора, превращал его в больно бьющую шрапнель. Священный Кайлас выглядел таким же безразличным, как памятник пальцу в Париже, и я, утопая в сугробах на высоте 5700 метров и по-рыбьи хватая ртом лишённый кислорода воздух, с усилием старалась вспомнить, зачем же сюда забралась. Я рыдала в изнеможении и ела солёный от слёз снег. Где-то неподалёку Кулик включил видеокамеру и лёг в сугроб умирать. На его записях видно, как вверх ногами по снежному небу идут маленькие старушки в тяжёлых шубах из шкур яков, с молитвенными барабанчиками и коралловыми бусами в волосах. Ветер раздувает полы одежды, обнажает плечи и срывает платки, а старушки шагают и улыбаются. И мы тоже дошли до конца. И обнялись. Хотя, кажется, без улыбок.