Михаил Зыгарь: «Говорить, что газета в 2020 году осталась медиа, странно»
Как сейчас обстоят дела с МХТ?
Хорошо обстоят. Мы придумали театр давно, раньше, чем остальные проекты, и долго вынашивали эту идею. По сути это не арт-проект, а сервис, который должен создавать условия для работы других людей. Первый спектакль «1000 шагов с Кириллом Серебренниковым» показали в тестовом режиме в ноябре 2018 года. Через год его выдвинули на «Золотую маску». И это первый случай, когда мобильное приложение было номинировано на театральную премию. Каждый месяц выходит по спектаклю, и они разножанровые – интеллектуальные и нацеленные на максимально широкую аудиторию, для детей и для взрослых. Мы хотим расширять свою географию: запустимся в Питере, есть план спектакля, который пойдёт одновременно в нескольких городах России и везде будет смотреться по-разному. В разработке спектакли с привязкой не к маршруту, а к действию, например, путешествию на поезде.
Как вообще появилась эта идея?
Мне кажется, я начал думать о театре как мобильном приложении, выходя из моря в Камбодже. В целом это часть моего подхода, моей озабоченности тем, что технологии сильно опередили готовность творческих людей к эксперименту. Айтишники – суперхудожники, которые творят новую реальность, а люди, называющие себя художниками, – консервативные лентяи, которые пытаются ездить на той же лошадке, что и 500 лет назад. Эта мысль меня преследует. Идею театра мы разрабатывали с моим многолетним партнёром по студии «История будущего» Кареном Шаиняном. Примерно полгода назад он начал заниматься собственными проектами и я остался один, поэтому отношения у нас получше, чем у Станиславского и Немировича-Данченко, которые продолжали работать вместе.
Отсюда и аббревиатура МХТ в названии?
Сначала нам показалось, что «Мобильный художественный театр», сокращённо МХТ, – это классная шутка, но здесь есть и идеологическое содержание. Станиславский и Немирович-Данченко ставили цель сделать театр общедоступным, они так и хотели его назвать – Московский художественный общедоступный театр (МХОТ). До того это искусство было дворцовым, очень закрытым. В этом смысле «Мобильный театр» – тоже максимально открытый и максимально доступный театр, поэтому я считаю, что идея Станиславского в нашем МХТ восторжествовала.
В беседе с одним художником услышал мысль о том, что в фантастических романах и фильмах нет места искусству. Мы представляем, как будет выглядеть та или иная профессия, но про арт там ни слова.
Психология человека радикально поменялась благодаря вот этой штуке (берёт в руку смартфон – прим. автора). Второй раз в истории после палки-копалки. Будет враньём сказать, что мы знаем, какими будут привычки человека через 10 лет. Когда в 1960-е годы телевидение стало общедоступным, старшее поколение всячески било в набат и говорило: растёт бездуховное, бессодержательное, пустое, думающее только о сексе и развлечениях поколение – конец цивилизации и катастрофа. Потом люди, которые выросли перед телевизором, изобрели интернет, и их система ценностей совершенно отличается от той, что была в дотелевизионную эпоху. Понятно, что телевизор чуть меньше повлиял на психологию человека, чем сейчас влияет мобильный телефон, потому что перед телевизором человек физически не может проводить круглые сутки, а с телефоном он все 24 часа. Поэтому предугадать нельзя.
Когда-то казалось, что будет одно телевидение – ни кино, ни театра, а теперь театр снова на острие?
Если бы мы делали ремейк «Москва слезам не верит» про конец 1990-х, то могли бы в нём заявить: скоро не будет фотоаппаратов, часов, не нужно будет ловить на улице такси и так далее – будут только мобильные телефоны. И всего 30 лет назад это звучало бы полным бредом, потому что казалось, что если не фотоаппараты, то уж будильники точно останутся! Но всё это исчезает за ненадобностью.
В одном из интервью вы говорили, что мечтали стать писателем.
Писателем в старом смысле этого слова я, наверное, не смог бы стать. Но что сегодня считать писательским творчеством? Проект «1917» – это литература или нет? Мы берём десятки тысяч дневников и формируем из них вселенную 1917 года. На мой взгляд, это вполне себе литературный жанр, и значит, человек, который в нём работает, – писатель. Non-fiction побеждает художественный жанр, это очевидный тренд последних пяти лет. Просто документальный фильм должен смотреться так, будто он художественный.
«Чернобыль» от НВО – художественный фильм, и он захватывает, чего о документальном кино на эту тему не скажешь. То есть жанры идут навстречу друг другу?
Есть ещё более яркий пример – документальный сериал Wild Wild Country, от которого невозможно оторваться, который снят и смотрится как блокбастер, как фикшен. Экономика внимания сегодня диктует свои правила, теперь можно и нужно делать интересное в любом жанре.
В сериале 1968.Digital определённый хронометраж – серии не длиннее 10 минут. Изначально так планировалось или само сложилось?
Это был и остаётся эксперимент. Мы внимательно следили за тем, сколько людей смотрят эпизод до конца, кто смотрит запойно, по несколько серий подряд, а кто, наоборот, выключает на второй минуте. Жанр только зарождается, мне даже кажется, что с «1968» мы немного поторопились, аудитория ещё не готова его воспринимать. Мы чуть-чуть опередили время. Здорово, что другие кинокомпании и медиа пытаются работать в этом жанре, но очевидно, что у них пока не получается.
Новые медиа – что это?
Это все мы в интернете. Каждый человек оставляет информационный след в сети, и в этом смысле он – медиа, более или менее активное. Говорить, что бумажная газета в 2020 году осталась медиа, странно. Разве, чтобы узнать информацию, мы бежим к газетному киоску? Или роемся в подшивке за 2018 год и вспоминаем, что же тогда происходило? У журналов есть возможность не провалиться в преисподнюю, куда уже попали бумажные газеты, потому что журнал теперь – аксессуар. Если он становится арт-объектом, если обложка выглядит как постер, который хочется повесить на стену, значит, ему есть место и на столе, и в руках. А всё, что не арт, становится ненужным.
А книги? Бумажная книга сдаёт позиции?
Я 10 лет проработал в бумажной газете, и у меня некоторая «родовая травма» – ненавижу бумагу. Даже трогать её не могу.
Ну, во-первых, газеты пачкаются...
Да, в первую очередь! Газетную бумагу я прямо не переношу. Люди, которые со мной работали, знают: при мне нельзя рвать бумагу, иначе их настигнет кара небесная. Точно так же, к сожалению или к счастью, у меня не вызывает никакого эротического чувства прикосновение к бумажной книге. Все книги читаю в телефоне или компьютере, а читаю я много. Ностальгии по бумажным книжкам у меня нет!
Вы поддерживаете обратную связь с аудиторией?
Слава богу, существует аналитика, гигантское количество метрик, начиная с Google Analytics, это прямо must в современном мире – нужно понимать, что люди лучше смотрят, что хуже, географию просмотров, скорость выключения. Есть и какая-то физическая обратная связь – комментарии, письма, директ в инстаграме (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) и на фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации). У большинства моих проектов молодая аудитория. Например, у «Мобильного художественного театра» куда более молодые зрители, чем те, что ходят в обычный театр. То же самое было и с проектом «1917»: представить себе, что 10 миллионов человек, из которых более половины младше 35 лет, будут читать дневники чёрт знает когда умерших людей, вообще невозможно, но они это делают. И для них никто контента не создаёт, потому что так называемый качественный контент делается так, как хочется художнику, а не как хочется аудитории. А я как раз стараюсь разговаривать с аудиторией на её языке, ориентироваться на то, как людям удобно. Стремление писать интересно – это тоже стремление ориентироваться на аудиторию.
Роль бумажной книги снизилась, но вы же знаете, какая аудитория у ваших книг?
По моим ощущениям, продано около 200 000 бумажных книг «Вся кремлёвская рать» и примерно столько же «Империи». Плюс электронные и аудио. В какой-то момент я стал считать, сколько это в пересчёте на людей, обычно же одну книгу несколько человек читают. А есть ещё переводы. «Кремлёвская рать» – около 25 переводов, «Империя» – чуть поменьше, кажется, 12.
Говорят, деньги, которые выиграл в казино, куда слаще заработанных, значит, и тратить их интереснее. С писательским гонораром так же?
Деньги, конечно, перемешиваются, ты тратишь одни, другие, и уже непонятно, что сладкое, что несладкое. В целом это всё равно небольшие деньги.
Вы как-то отмечаете выход книги, кроме официальных мероприятий?
Отвечу не совсем на этот вопрос. Когда я писал книгу «Империя должна умереть», целых четыре месяца вообще не употреблял алкоголь, потому что мне нужно было её закончить. Чтобы быстро и качественно писать, нужно ни на что не отвлекаться.
То есть «пиши пьяным, редактируй трезвым» в вашем случае не работает?
Да нет, можно как угодно, вопрос в скорости. У книги «Империя должна умереть» был один большой минус – дедлайн, она не могла выйти позже октября 2017 года. Поэтому я должен был не позже июня её закончить. И когда ты в марте понимаешь, что у тебя есть только половина книги и надо писать в неделю по главе, то вся жизнь останавливается, ты перестаёшь есть, пить... Алкоголь ушёл, появилась скорость. Первые шесть глав писал два года, а последние шесть глав – два месяца. Конечно, так нельзя, но в итоге книга вышла вовремя.
Первый бокал шампанского после окончания книги запомнился?
Нет, я как раз помню бокал, к которому не мог притронуться. Вообще процесс работы над книгой условно разбивается на подготовительный период, когда много читаешь и думаешь, а потом уже реактивный полёт. Придумывание – это 90% работы. В медленный период я любил уезжать в Антверпен на несколько дней и там писать. Делать нечего, поговорить не с кем. В Антверпене много бельгийского пива... Когда закончен подготовительный процесс и ты уже знаешь, что писать, начинается самый противный период, когда нужно терпение, терпение и терпение, потому что всё интересное ты сделал, нужно просто пальцами много-много месяцев всё записывать. Вот тут, конечно, лучше сидеть с ноутбуком на пляже Шри-Ланки и фигачить.
Что для вас роскошь?
Я люблю... некоторые люди это называют светской жизнью, а я – возможностью переключиться с работы на общение с людьми, которые не связаны с тем, чем я занимаюсь. Я не расстроюсь, если у меня не будет такой возможности, но это приятный способ перезагрузки, который, кажется, помогает мне работать. Светская жизнь в таком прикладном смысле – это роскошь.
Фото: Сергей Аутраш. Стиль: Георгий Костава. MUAH: Наталья Аитаева @ Bobbi Brown. Благодарим за помощь в проведении съёмки галерею коллекционного дизайна MIRRA